Я и Путь in… Как победить добро - Отар Кушанашвили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не верю.
P.S. Я держал в голове эту историю, и она сжимала мое сердце, и не находил я себе места.
Теперь тоже не нахожу, но хотя бы выговорился.
Начало отложенного романаНадо ли вспоминать о пасмурном, крикливом, отзывающем цитрусами, чачей и аджикой перроне, где юноша, охваченный позорным страхом, обнимал маму и говорил: «Я вернусь, я вернусь, я вернусь».
Надо ли вспоминать, о чем говорили отец с мамой, и папа, не знавший, что сын за углом, повторял: «Ничего, армия только на пользу». «Ты мне обещал», – медленно сказала мама. Надо ли вспоминать о сентябре, сверзившемся с высот дождями – и сразу под ноги?
ЧистилищеЯ был очевидцем ссоры, благодаря небесам и мне, очевидцу, не переросшей в махаловку патентованного лузера, которого я знаю со времен восстания Спартака, и патетичного нытика, которого знал с момента начала знатного выпивона и который тоже внушал отвращение.
Обижали они друг друга на тему «Что делать с афронтами, с неудачами, с невезением? Какое тут может быть противоядие?»
Наглая ухмылка в ответ; вот какое противоядие. Взять и с радостью махнуть неудачу в помойку, потоптаться на ней, радостно визжа....Вы же, как и я, всегда преувеличиваете стабильность Удачи, ее перманентность. Все мы в определенный момент времени думаем, что делаем честь человеческой расе.
А потом р-раз – и ты на дне!
Я про себя.
И про свои семь лет не то что забытья – небытия.
Когда ночью комната заполонялась призраками, а бытовые неурядицы сомкнули ряды, делая меня похожим на скукожившегося от страха лузера.
Семь лет сильнейшей ненависти к своему отражению. Семь лет беспрестанных мыслей о…банных деньгах. Семь лет записывания всех, у кого брал в долг, в списки инфернальных ублюдков. Семь лет медленного обдумывания, когда все крахнуло, и стремительного превращения в парию. Семь лет бесспорного, химически чистого гузурства.
Оазис сменился чистилищем.
И я чуть не сдох.
С Мамой я ничего не боюсь
В ясные дни Она мне не снится. Она снится мне, когда ветер гнет деревья в саду. Когда бесконечное взаимодействие тысяч переплетающихся причин опустошало меня. Когда над домом нависала огромная грозовая туча аспидного цвета. Когда подступает решающий ком к горлу, и дышать становится невозможно. Когда кажется, что я не тот, не туда иду, не то и не тех избрал. Когда чувства слова, меры, композиции отказывают. Когда никакого воспитания, никакой силы воли не хватает, чтобы терпеть эту темень. Когда голова трещит от двухкопеечных мыслей о конце. Когда кажется, что весь факинг-мир предал тебя.
Вот тут-то…
Тут, либо в морозном окне, либо в летний дождь, либо под песенку ветра, появляется Мама моя, и на шкале труднопроницаемости ее визиты до недавнего времени для меня, тупицы, находились между роковым невезением и Кафкой – вот в таком диапазоне.
Страх видеть ее и восторг видеть ее; испуг, смешанный с недолюбленностью, испытываю я всякий раз, когда Она навещает меня.
…Она приходит ко мне в дни, воплощающие безнадегу, затем, чтобы отвести эту безнадегу, отвадить ее, заступиться за меня.
Можно быть старым для многих вещей, но только не для страха, и Она приходит ко мне, трусишке, чтобы развеять страхи своего маленького беззащитного сына, моя мама.
Это Я, когда мне было пятнадцатьЕсли не читали «Корабль дураков», еще есть время почитать: книга дает иную оптику во взгляде на сегодняшнее. Труднопроницаемая проза – но только для дураков, для токсикозных высерков; чтобы проникнуться ею, необязательно знать, кто такая есть дочка фараона ЭХНАТОНА АНХЕСЕНПААТОН.
Нет места душевному холоду, когда думаешь об эпохе Возрождения. Кто станет отрицать, что выбираться из зарослей догм мучительно, но надобно, ибо иначе только академическим отрицанием не избежать участи пасть жертвой мрака и бесов, изуверского мракобесия. Во мраке трудно, невозможно двигаться к Абсолюту, можно только нести про этот Абсолют высокопарный вздор. Ага, еще поводыри нужны: художники, пииты, менторы, ученые мужи с богатой фантазией. Нужен новый язык, который способен сам перекодироваться. Человек и человечность – одного корня, душа есть даже у воды, горизонт относителен, а формула всего проста: свобода плюс любовь, причем первее – любовь....Неплохо было бы об этом помнить сегодня, когда та самая любовь – не более чем артефакт из этнографического музея, предоставляющий интерес только для схоластов.
Дайте отдохнуть своей карьере и найдите три, всего три строки Себастьяна Бранта. Они кажутся банальными, но пропишутся в вашем сознании, примут участие в выработке элементарных моральных представлений – и для колоссов, и для смердов (меня – колоссального смерда). Говорят, что вы ищете смысл жизни и ведете себя, как свиньи. В обратном порядке.
...Ребенок учится тому,
Что видит у себя в дому:
Родители – пример ему.
Набор простых слов. Почему же обмираешь перед открывающейся перед тобой ответственностью?
Озвучьте эту агитку всякий раз, когда лень быть папашкой или матюхой.
Три примитивных строки, долженствующие образовать бронебойное кредо жизни, складное, потому что простое.
В них простой, до элементарности, ответ. Разгадка секретов белокурых ангелов с тяжелым взглядом капрала, в жизни которых всё, что происходит, происходит не просто так, а для того, чтобы после этой минуты ничего не осталось по-прежнему, голые воспоминания разве.
Вы заранее победите, предотвратив ситуацию, когда с губ слетает: «Ох!»; тогда и вы, и ваше чадо будете парить над миром, а не ковылять, отягощенные мыслями: «Что не так?» Тогда не придется держать дистанцию на одной обесцененной лексике.
...Никогда не жалейте человека, у которого были и есть родители.
Эй, это Я, когда мне было пятнадцать: я вернулся, что-то забыв, взмыленный, домой и увидел, как мама с папой танцуют, при нас они стеснялись.
Я снова и снова закрываю глаза, вызывая из неостывшей памяти их лица, папину улыбку и мамин смех.
Не спрашивайте меня, как я умудрился в телецентре не стать законченной свиньей.
P.S. Всякий раз, когда я думаю о родителях, я не могу побороть желание заплакать.
Но это светлые слезы.
Мне же нужно язык отрезать!– Ты работаешь в Киеве, потому что на российское ТВ больше не пускают?
– В России у меня пауза. Был период невостребованности после того, как я на Первом канале выругался матом (это случилось в 2004 году во время трансляции «Евровидения». – Прим. Star). Месяцами не звонил телефон… Ощущение своей ненужности просто убивало. Со мной не хотят связываться: я часто провоцирую людей, мне же нужно язык отрезать!
– Значит, время тебя не лечит?
– Все по-прежнему считают меня редким подонком. Но это не мешает мне быть везде как дома. Моя колхозная манера поведения, сдобренная доброжелательством, никогда не встречает сопротивления ни в одном месте. Дурака я валяю, мой друг.
– Не обижаешься, когда тебя называют клоуном?
– Обижаюсь?! Я горжусь! Моя мама – пусть земля ей будет пухом – была настоящим коверным: считала необходимым всем поднимать настроение. В 57 лет, случайно попав в знаменитый московский клуб «Метелица», она обвела глазами публику и резюмировала: «Злые все!» Потребовала микрофон и тут же объединила людей, столы, и началось веселье. Управляющий клуба подошел ко мне: «Можно ваша мама будет у нас работать?» Она не согласилась, у нее же семья, нас девять детей!...У меня мамины глаза, волосы, но, к сожалению, нет ее умения влюблять в себя людей.
– А хочется?
– Еще как хочется! Я стараюсь. Но мама всегда говорила: «Ты не можешь о себе заявить! В Кутаиси ты был веселый, а в Москве как замороженная рыба». На все мои робкие возражения, что меня считают скандальным и эпатажным enfant terrible, она только смеялась. Меня это подстегивало. В шоу-бизнесе выживает тот, кто понимает, что он клоун. И при этом не переступает грань, за которой дуракаваляние переходит в юродство.
Готов унижаться ради детей!
– Тебе идет пятый десяток. Чего в жизни уже никогда не будет?
– У меня уже не будет больших денег. Никогда не будет яхты. И в журнале «Форбс» я не появлюсь. Ну и ладно, свобода дороже! Тем более у богатых нет ни семьи, ни друзей – ничего, что по-настоящему ценно.
– А у тебя это все есть?
– У меня всего четыре друга, которые идут со мной еще из старой жизни. В шоу-бизнесе дружить ни с кем нельзя. Вот и Киркоров мне говорит: «Я все понимаю, но как горько, когда предают друзья». Правда, встречаются люди, которым я благодарен. Когда в 1995 году родилась моя старшая дочь Даша, у меня не было денег на такси, чтобы забрать ее из роддома. И тогда мега-популярный Александр Барыкин, царствие ему небесное, сел за руль своей черной «Волги» и поехал со мной. А еще он сунул мне денег в карман – незаметно, чтобы я, грузин, не оскорбился…
